Леонардо да Винчи (1452 - 1519) БИОГРАФИЯ и ТВОРЧЕСТВО

АКАДЕМИЯ ЛЕОНАРДО да ВИНЧИ

Последние материалы

Самое популярное

О Леонардо да Винчи

Манускрипты - галерея

Галёрка


Яндекс.Метрика

Поиск по сайту

ФИЛОСОФСКОЕ И НАУЧНОЕ МИРОВОЗЗРЕНИЕ ЛЕОНАРДО - Лазарев В.Н

Рейтинг пользователей: / 0
ХудшийЛучший 
Индекс материала
ФИЛОСОФСКОЕ И НАУЧНОЕ МИРОВОЗЗРЕНИЕ ЛЕОНАРДО - Лазарев В.Н
Продолжение
Все страницы
Пришедшая к власти молодая итальянская буржуазия стремилась прежде всего познать окружающий ее мир. Ее наиболее передовые умы принялись необычайно рьяно изучать природу, с которой постепенно спадал долго ее окутывавший покров религиозной тайны; одновременно они стали уделять исключительно большое внимание вопросам техники, почти не интересовавшим средне вековую церковь. Начиная с XV века, схоластика теряет одну позицию за другой. Правда, она остается еще существенной компонентой гумани стического образования, но в основном ее роль оказывается к этому времени сыгранной, поскольку светская наука, основанная на тщательном и непредубежденном изучении природы, превращается в крупнейший фактор умственной жизни, с которым нельзя было уже не считаться.
Если эмпирическое познание природы и ее логическое осмысливание представляло передовую линию в развитии ренессансной мысли, то гуманистическое образование и натурфилософские спекуляции, несмотря на свойственные им элементы стихийной диалектики, нередко являлись тормозом на путях выявления нового мировоззрения. „Гуманистическая" наука, при всех своих положительных чертах, сплошь и рядом не шла далее бесконечного цитирования античных авторов, сознательно замыкаясь в узком кругу ретроспективных проблем и все более отходя от жизни. Комментирование и истолкование римских и греческих источников часто становилось для нее самоцелью. Тончайшие, отдававшие схоластическим духом филологические контроверсы всецело поглощали внимание выдающихся гуманистов, пользовавшихся, в большинстве случаев, изысканным латинским языком, доступным лишь образованным кругам общества. Не большей доступностью отличались и многочисленные натурфилософские спекуляции, столь широко распространенные в XV—rXVI веках. Отражая общее всей эпохе стремление к познанию природы, они облекали, однако, это познание в такую оболочку, которая мало чем отличалась от старой теологии, настолько сильно была она окрашена в мистические тона.
На фоне этих различных, борющихся друг с другом течений выступает творческая личность Леонардо. Леонардо да Винчи был самым последовательным и самым ярким представителем того нового экспериментального метода, целью которого было научное познание природы. Религиозные переживания совершенно отходят у него на второй план перед деятельностью разума, сводящего многообразие природных явлений к немногочисленным, математически обоснованным законам. Основная задача, стоящая перед Леонардо, — это создание светской, всем доступной науки. В этих целях он сознательно отказывается от латинского языка, который он заменяет живой итальянской речью. Он резко порывает с традициями книжной, цеховой науки, он яростно борется с презираемыми им „трубачами и декламаторами чужих произведений". Будучи самоучкой, он хочет сделать науку доступной всем кругам общества, вырвать ее из рук схоластов и отошедших от действительности гуманистов, извлечь из нее пользу (i giovamenti) для практической жизни, рассматривать ее под чисто утилитарным углом зрения. Поэтому он сознательно уделяет величайшее внимание технике как средству подчинения природы человеку. Он полон полемического задора. Записывая накопленные им наблюдения, он постоянно сражается с мнимым либо действительным противником (avversario), которому он стремится втолковать свои мысли. В силу этого любая его запись представляет собой диалог в потенции: невидимый статист (схоласт, гуманист либо натурфилософ) как бы подает реплики, вызывающие со стороны Леонардо резкую, полную сарказма и иронии отповедь. При этом Леонардо не боится внезапно отклоняться от прямой темы исследования, допускает отступления, прибегает к патетическим вставкам. Все это придает его рукописям необычайно живой характер, что резко отличает их от старых схоластических трактатов. На каждой странице чувствуется биение живой мысли, всем интересующейся, стремящейся все охватить, с небывалой до того остротой реагирующей на бесконечное разнообразие мира.
Трудолюбие и любознательность Леонардо безграничны. „Лучше быть лишенным движения, — пишет он, — чем устать приносить пользу"; „лучше смерть, чем усталость". „Препятствия меня не склоняют", заявляет он в другом месте. На раз намеченном пути для него не существует отступлений: „Не оборачивается тот, кто смотрит на звезду". Он прекрасно знает, „что истина была всегда лмнь дочерью времени". И тем не менее он жадно к ней стремится. „Видя, что я не могу выбрать для изучения предметы большой пользы и большого удовольствия, потому что люди, до меня рожденные, захватили для себя все полезные и необходимые темы, я поступлю так, как тот, кто, по бедности своей, последним приходит на базар. Не имея возможности удовлетворить себя никаким иным способом, он забирает все то, что другие видели и не избрали, а отвергли, как малозначительное. Я возложу на себя эту легковесную ношу из товаров, пренебреженных и отвергнутых многими покупателями, и пойду с нею не по большим городам, но по бедным деревушкам, распродавая товар за такую цену, какая ему подобает". Для него нет незначительных фактов, — все, что попадает в поле его зрения, приковывает к себе его пристальное внимание. „Приобретение любого знания, — говорит он, — всегда полезно для интеллекта, так как он сможет отбросить бесполезные вещи и удержать хорошие. Ибо ничто нельзя ни любить, ни ненавидеть, прежде чем не имеешь об этом (ясного) представления".
Его преклонение перед истиной беспредельно. „Таково свойство истины, что ничтожные вещи, которые она восхваляет, становятся тем самым в высокой мере благородными". „Лучше малая достоверность, чем великая ложь". И в погоне за столь ценимой им истиной он не боится разбрасываться. „Нет такого глупого ума,— замечает он с тонким юмором, — который, обратившись к одному предмету и постоянно занимаясь только им одним, не усвоил бы его хорошо". Стоящая перед ним цель для него абсолютно ясна. Он хочет сделаться „всесторонним мастером для познания природы и для подражания ей", хочет не только „видеть", но и „уметь видеть (saper vedere), со строгим упорством".
При такой установке природа, естественно, становится в центре внимания научных интересов Леонардо. Он изучает ее с поразительной пристальностью, годами он наблюдает за приливами и отливами моря, за потоком разъедающей  берега реки, за ростом дерева, за полетом птиц, он настороженно прислушивается к звучанию колокола, он внимательно всматривается в лица. Тщательное наблюдение и эксперимент превращаются для него в основной метод исследования. Недаром он гордо заявляет, что он является „учеником опыта" (discepolo della sperienza). Его произведения — результат „чистого и простого эксперимента» который есть настоящий учитель". „Пусть я не могу, — говорит Леонардо, — подобно другим цитировать разных авторов, но зато я могу сослаться на нечто более важное и достойное: на опыт, на учителя их учителей. Они ходят [намек на гуманистов] надутые и чванные, одетые и разукрашенные плодами не собственных, а чужих трудов. Мне же они не позволяют пользоваться моими собственными трудами". Он твердо убежден в абсолютной достоверности опыта. „Опыт — это единственный источник познания". „Мудрость есть дочь опыта". Леонардо не верит в умозрительные спекуляции. „Каждое наше познание вытекает из восприятия", — говорит он и подробно развивает это положение в „Трактате о живописи" (п. 6). Для него не существует абстрактных категорий мышления. Он прекрасно знает, что не сознание определяет бытие, а наоборот — бытие сознание. Иначе он никогда бы не написал своей классической фразы — 1'obbietto muove il senso (предмет двигает ощущение).
Будучи страстным поклонником опыта, Леонардо тем не менее требует его критической переработки интеллектом. Он стремится свести все многообразие действительности к типическим формулам, к обобщаю¬щим законам, к претендующим на нормативное значение правилам. Он считает необходимым предварительное знание теории. „Практика,— пишет он, — должна быть основана на хорошей теории". „Наука — капитан, практика — солдаты" (Lascientia ё il capitano ella pratica sono i soldati). Он прекрасно понимает, что опыт, хотя он и является единственным источником познания, далеко не исчерпывает последнего. „Природа полна бесчисленных причин (разумных оснований), которые никогда не были (выступали) в опыте" (La natura ё piena d'infinite ragioni che non furono mai in isperienza). Эти причины Леонардо ставит себе задачей сформулировать в виде числового закона. Его метод исследования таков: восходить от индивидуальных фактов к их причине. Но предварительно все факты должны быть тщательно проверены. „Прежде чем ты возведешь данный случай во всеобщее правило, испытай его два-три раза и посмотри, породят ли эксперименты аналогичные действия". И лишь после этого можно выводить закон, обосновывая его математическими доказательствами. Необходимость применения математики к любому научному исследованию — центральное место всей леонардовской методологии. Предвосхищая во многом Галилея, Леонардо утверждает, что  книга мироздания написана на „языке математики", восхищающей его своей „абсолютной точностью". „Нет достоверности там, где нельзя применить одну из математических наук, или у того, что не может быть связано с математикой" (п. 6 „Трактата о живописи"). „Пусть не читает меня и моих принципиальных исследований тот, кто не математик".

Такие жз и подобные им сентенции можно в большом количестве встретить в рукописях Леонардо. Все они продиктованы математическим складом его ума, логически осмысливавшего природу путем привнесения в нее строгих математических законов. И поэтому природа представлялась его воображению не хаотическим нагромождением единичных фактов, а стройной, упорядоченной системой, подчиняющейся железной необходимости. „О удивительная, о изумительная необходимость! — восклицает Леонардо. — Ты заставляешь своим законом все действия проистеI кать кратчайшими путями из их причин". „Необходимость есть учительница и опекунша природы, необходимость есть основная проблема (tema) и изобретательница природы, ее узда и ее вечный закон".
Таков леонардовский метод ^исследования, нашедший себе далеко не одинаковую оценку в трудах современных ученых. В то время как итальянские исследователи трактуют Леонардо как первого законченного представителя экспериментального метода и как пионера научного естествознания, подготовившего почву для Бэкона, Галилея и Декарта, гейдельбергский профессор Ольшки дает уничтожающую критику его научным творениям, не находя в них ничего принципиально нового в сравнении с работами его современников. Обе эти точки зрения одинаково неприемлемы, так как они страдают неисторичность ю. Итальянцы, без сомнения, чрезмерно модернизируют Леонардо и относятся к нему абсолютно некритически (особенно Сольми), Ольшки, наоборот, явно умаляет его научные заслуги, поскольку он подходит к ним с позитивными требованиями современного ученого. Но Ольшки правильно заостряет внимание на необходимости критически разобраться в рукописном наследии Леонардо. И когда мы задаем себе вопрос, создал ли Леонардо принципиально новый метод, который он сумел бы применить к своим исследованиям, как это сделал Галилей, то на этот вопрос приходится ответить отрицательно. Сила Леонардо не в решении проблем, а в их постановке, не в конкретном применении нового метода, а в формулировке, часто весьма афористичной и субъективной, его основных задач. Он первый отводит такое исключительно видное место опыту и эксперименту; он первый пытается найти математические обоснования законам природы; он первый выдвигает понятие природной необходимости; он первый тщательно анализирует взаимоотношения между индивидуальными явлениями и породившими их причинами. Природа подчиняется, в его глазах, разумному началу (ragione), царящему над ней как закон, который она никогда не может нарушить. Отныне не религиозное откровение срывает покров тайны с природы, а научное мышление, опирающееся на глубокое знание математики. Именно в этом пункте Леонардо является прямым предшественником Галилея, подготовляющим ему почву. Во всем остальном он сильно от него отличается. Он прежде всего лишен зрелости его метода, а главное — он не умеет применять к своей конкретной научной работе сформулированных им теоретических положений. А как раз в этом-то и состояла сила Галилея. У Леонардо же мы постоянно наблюдаем отставание практики от теории. Требуя строгой систематизации фактов, он сплошь и рядом в них теряется, перепрыгивая с одного факта на другой. Часто не он бывает хозяином фактов, а наоборот факты получают над ним полное господство. При этом он обладает настолько большой фантазией, что нередко принимает свои собственные представления о явлениях за самые явления. Ставя себе задачей восходить от факта к причине и на этой базе строить генерализирующий закон, Леонардо большей частью просто передает то, что он видит. Таким образом видимый мир превращается для него не в источник познания, а в само познание. Он боится обобщений и синтезов, он опасается мыслить в понятиях, заменяя последние приходящими ему на помощь рисунками. Будучи замечательным мастером наблюдения, он слаб в выявлении связи между отдельными явлениями, в силу чего его восприятия причинных взаимоотношений почти всегда бывают поверхностными и телеологическими. Он начисто отрицает силлогизм, трактуемый им как parlar dubbioso; он не умеет еще давать точных научных описаний и определений, действуя здесь больше как художник, нежели как ученый; устанавливаемые им аналогии поверхностны и фантастичны, в своих выводах он часто соскальзывает, незаметно для себя, в область вымысла и мифа. Выдвигая на первый план математику, он воспринимает ее не как метод научного исследования, а как простое измерение. При этом изолированный опыт и изолированная математическая формула нередко ведут у него параллельное и независимое друг от друга существование. Наконец, полагая во главу угла любого исследования опыт, он сплошь и рядом строит свои выводы на простом сопоставлении известных ему готовых решений интересующей его проблемы, — решений, заимствованных из чужих трудов. Все это, вместе взятое, заставляет быть крайне осторожным в оценке леонардовской методологии. Последняя еще тысячами нитей связана с практикой передовых художественных мастерских XV века, от которой она отличается не принципиально, а лишь в отношении большего совершенства техники научной работы. То, что делает ее подлинно революционизирующим фактором, — это ее теоретические постулаты, во многом предвосхищающие открытия передовой научной мысли XVII века.
 
Бенедетто Кроче в своем остром критическом этюде о Леонардо высказывает мнение, что Леонардо не был философом, так как он не ставил себе задачей познать самого себя, сосредоточиться на своем внутреннем мире и преклониться перед мощью духа, а исключительно лишь стремился к господству над внешним миром, будучи всецело поглощен бесконечными наблюдениями и вычислениями. Совершенно ясно, что такая оценка философии Леонардо является крайне субъективной. В последовательном эмпиризме леонардовской философии как раз и заключается ее сущность. Именно это резко отличает ее от современных ей натурфилософских систем, именно это делает ее столь передовой для своего времени. Леонардо вполне сознательно не вдается в метафизические спекуляции, так как он в них не верит. „Если ты скажешь, — пишет он, — что те науки, которые возникают и кончаются в нашем уме, — истинны, то с этим согласиться нельзя, и это опровергается по многим основаниям: первое из них то, что в таких умственных рассуждениях не принимает никакого участия опыт, без которого никогда не может быть достоверности". Поэтому Леонардо не советует заниматься „вещами, превосходящими силы человеческого разумения и не могущими быть доказанными на каком-нибудь примере в природе". В его глазах бесплодны и ошибочны те науки, „чье начало, середина, либо конец не проходят через одно из наших пяти чувств". Он смеется над теми, кто старается познать „сущность бога, души и т. п.". Мир представляется ему не метафизической субстанцией, а механически организованным существом, в котором „движение есть причина всякой жизни". Первый толчок к движению исходит от перводвигателя. Только в такой форме приемлет Леонардо гипотезу о боге. „Как удивительна твоя справедливость, о ты, перводвигатель!" (primo motore) — патетически восклицает он. Через „силу — сущность (essentia) духовную" — передается движение от одного предмета к другому. Но это движение Леонардо воспринимает не как диалектическое, а как чисто механическое. Недаром он заявляет: „механика есть рай математических наук", так как „по ее законам происходят все движения одушевленных предметов". В подобном понимании движения Леонардо является типичным механистом, крайне упрощенно воспринимающим одну из сложнейших философских проблем.
Совершенно ясно, что столь трезво мысливший человек, как Леонардо, не мог отвести в своей философии никакого места религии. Уже Вазари наивно замечает: „И таковы были причуды его ума, что, философствуя о явлениях природы, он стремился распознать особые свойства трав, продолжая в то же время наблюдать круговращение неба, бег луны и пути солнца (вследствие всего этого он создал в уме своем еретический  взгляд  на  вещи,  не  согласный ни  с какой  религией, предпочитая, по-видимому, быть философом, а не христианином)". Данная цитата самым недвусмысленным образом свидетельствует о том, что современники Леонардо воспринимали его как позитивно  мыслившего философа, сознательно отошедшего от христианской религии.  Это не помешало, однако, некоторым современным исследователям сделать из Леонардо мистически настроенного пантеиста. Одна немецкая ученая решилась даже утверждать, будто бы Леонардо был предшественником Лютера (sic!), в такой мере вся его деятельность являлась „служением богу". Трудно себе представить более неверное освещение леонардовского образа мышления. Философская система художника, если можно только говорить в применении к его разрозненным, фрагментарным записям о системе, по всему своему существу глубоко враждебна религии. В тех редких случаях, когда Леонардо говорит о боге и религии, речь его полна тонкой иронии либо острого сарказма. „Я послушен тебе, господи, — пишет он, — во-первых, во имя любви, которую я должен, на разумном основании, тебе воздавать, во-вторых, потому, что ты умеешь сокращать и удлинять жизнь людей". Послушанье богу здесь обосновывается долженствованием, а не желанием,  основным  же аргументом в пользу такого послушания служит ссылка на божественное могущество в отношении жизни людей. Более глубоких причин поклонения божеству для Леонардо не существует. О „священном писании" Леонардо высказывается с плохо скрываемой насмешкой: „Увенчанных книг я не касаюсь, так как в  них — высочайшая истина".   Как существование бога, так и существование души для него в высокой степени проблематично. „Если мы сомневаемся в том, что проходит через наши чувства, насколько более сомнительным должно быть существование   вещей, противных чувственному опыту, как, например, бога и души, о которых так много спорят и дискуссируют и в применении к которым всякий раз, как отсутствуют разумные доводы и ясные доказательства, подымают громкие крики — чего не бывает, когда речь идет о вопросах, не подлежащих сомнению". „Определение же сущности души я предоставляю монахам, этим отцам народов, благодаря благодати знающим все тайны". Если Леонардо говорит серьезно о божестве, то это бывает лишь в те моменты, когда его охватывает безграничный восторг перед природой. Но и здесь упоминание божества имеет скорее случайный характер, причем в своей несколько ложной патетике оно явно восходит к влиянию современных Леонардо натурфилософских спекуляций. „Чей ум в состоянии проникнуть в твои тайны,  природа? Чей язык в состоянии их разъяснить? Этого не может сделать никто! Это заставляет душу человека обратиться к созерцанию божества". В большинстве же случаев Леонардо становится на путь открытого глумления над религией, о чем свидетельствуют его „пророчества" — особая форма шутливых загадок. „Горе мне! Что я вижу! Спаситель вновь распят!" (скульптуры). Или: „Во всех концах Европы многочисленное население будет оплакивать смерть одного единственного Человека, умершего на Востоке" (плач в страстную пятницу). Либо такое занятное „пророчество": „Люди будут говорить с людьми, которые ничего не слышат, которые имеют открытые глаза и ничего не видят; они будут к ним обращаться и не получат ответа; они будут испрашивать милости у того, который имеет уши и не слышит; они будут жечь свечи перед тем, кто слеп" (поклонение иконам). И когда со всем этим сопоставляешь произведения Леонардо, типа его луврского Иоанна, являющегося изображением чего угодно, только не святого аскета, питавшегося акридами и диким медом, то основная позитивистическая установка мастера становится совершенно ясной: при его исключительном преклонении перед чувственным опытом он не мог верить и не верил в то, что не воспринималось при посредстве „пяти чувств".
< Предыдущая   Следующая >
категория: ЖЗЛ / Лазарев Виктор Никитич

Материалы в искусстве

Техника живописи

Из мира познавательного