Леонардо да Винчи (1452 - 1519) БИОГРАФИЯ и ТВОРЧЕСТВО

АКАДЕМИЯ ЛЕОНАРДО да ВИНЧИ

Последние материалы

Самое популярное

О Леонардо да Винчи

Манускрипты - галерея

Галёрка


Яндекс.Метрика

Поиск по сайту

ФИЛОСОФСКОЕ И НАУЧНОЕ МИРОВОЗЗРЕНИЕ ЛЕОНАРДО - Лазарев В.Н - ФИЛОСОФСКОЕ И НАУЧНОЕ МИРОВОЗЗРЕНИЕ ЛЕОНАРДО - Лазарев В.Н

Рейтинг пользователей: / 0
ХудшийЛучший 
Индекс материала
ФИЛОСОФСКОЕ И НАУЧНОЕ МИРОВОЗЗРЕНИЕ ЛЕОНАРДО - Лазарев В.Н
Продолжение
Все страницы
JPAGE_CURRENT_OF_TOTAL
Такие жз и подобные им сентенции можно в большом количестве встретить в рукописях Леонардо. Все они продиктованы математическим складом его ума, логически осмысливавшего природу путем привнесения в нее строгих математических законов. И поэтому природа представлялась его воображению не хаотическим нагромождением единичных фактов, а стройной, упорядоченной системой, подчиняющейся железной необходимости. „О удивительная, о изумительная необходимость! — восклицает Леонардо. — Ты заставляешь своим законом все действия проистеI кать кратчайшими путями из их причин". „Необходимость есть учительница и опекунша природы, необходимость есть основная проблема (tema) и изобретательница природы, ее узда и ее вечный закон".
Таков леонардовский метод ^исследования, нашедший себе далеко не одинаковую оценку в трудах современных ученых. В то время как итальянские исследователи трактуют Леонардо как первого законченного представителя экспериментального метода и как пионера научного естествознания, подготовившего почву для Бэкона, Галилея и Декарта, гейдельбергский профессор Ольшки дает уничтожающую критику его научным творениям, не находя в них ничего принципиально нового в сравнении с работами его современников. Обе эти точки зрения одинаково неприемлемы, так как они страдают неисторичность ю. Итальянцы, без сомнения, чрезмерно модернизируют Леонардо и относятся к нему абсолютно некритически (особенно Сольми), Ольшки, наоборот, явно умаляет его научные заслуги, поскольку он подходит к ним с позитивными требованиями современного ученого. Но Ольшки правильно заостряет внимание на необходимости критически разобраться в рукописном наследии Леонардо. И когда мы задаем себе вопрос, создал ли Леонардо принципиально новый метод, который он сумел бы применить к своим исследованиям, как это сделал Галилей, то на этот вопрос приходится ответить отрицательно. Сила Леонардо не в решении проблем, а в их постановке, не в конкретном применении нового метода, а в формулировке, часто весьма афористичной и субъективной, его основных задач. Он первый отводит такое исключительно видное место опыту и эксперименту; он первый пытается найти математические обоснования законам природы; он первый выдвигает понятие природной необходимости; он первый тщательно анализирует взаимоотношения между индивидуальными явлениями и породившими их причинами. Природа подчиняется, в его глазах, разумному началу (ragione), царящему над ней как закон, который она никогда не может нарушить. Отныне не религиозное откровение срывает покров тайны с природы, а научное мышление, опирающееся на глубокое знание математики. Именно в этом пункте Леонардо является прямым предшественником Галилея, подготовляющим ему почву. Во всем остальном он сильно от него отличается. Он прежде всего лишен зрелости его метода, а главное — он не умеет применять к своей конкретной научной работе сформулированных им теоретических положений. А как раз в этом-то и состояла сила Галилея. У Леонардо же мы постоянно наблюдаем отставание практики от теории. Требуя строгой систематизации фактов, он сплошь и рядом в них теряется, перепрыгивая с одного факта на другой. Часто не он бывает хозяином фактов, а наоборот факты получают над ним полное господство. При этом он обладает настолько большой фантазией, что нередко принимает свои собственные представления о явлениях за самые явления. Ставя себе задачей восходить от факта к причине и на этой базе строить генерализирующий закон, Леонардо большей частью просто передает то, что он видит. Таким образом видимый мир превращается для него не в источник познания, а в само познание. Он боится обобщений и синтезов, он опасается мыслить в понятиях, заменяя последние приходящими ему на помощь рисунками. Будучи замечательным мастером наблюдения, он слаб в выявлении связи между отдельными явлениями, в силу чего его восприятия причинных взаимоотношений почти всегда бывают поверхностными и телеологическими. Он начисто отрицает силлогизм, трактуемый им как parlar dubbioso; он не умеет еще давать точных научных описаний и определений, действуя здесь больше как художник, нежели как ученый; устанавливаемые им аналогии поверхностны и фантастичны, в своих выводах он часто соскальзывает, незаметно для себя, в область вымысла и мифа. Выдвигая на первый план математику, он воспринимает ее не как метод научного исследования, а как простое измерение. При этом изолированный опыт и изолированная математическая формула нередко ведут у него параллельное и независимое друг от друга существование. Наконец, полагая во главу угла любого исследования опыт, он сплошь и рядом строит свои выводы на простом сопоставлении известных ему готовых решений интересующей его проблемы, — решений, заимствованных из чужих трудов. Все это, вместе взятое, заставляет быть крайне осторожным в оценке леонардовской методологии. Последняя еще тысячами нитей связана с практикой передовых художественных мастерских XV века, от которой она отличается не принципиально, а лишь в отношении большего совершенства техники научной работы. То, что делает ее подлинно революционизирующим фактором, — это ее теоретические постулаты, во многом предвосхищающие открытия передовой научной мысли XVII века.
 
Бенедетто Кроче в своем остром критическом этюде о Леонардо высказывает мнение, что Леонардо не был философом, так как он не ставил себе задачей познать самого себя, сосредоточиться на своем внутреннем мире и преклониться перед мощью духа, а исключительно лишь стремился к господству над внешним миром, будучи всецело поглощен бесконечными наблюдениями и вычислениями. Совершенно ясно, что такая оценка философии Леонардо является крайне субъективной. В последовательном эмпиризме леонардовской философии как раз и заключается ее сущность. Именно это резко отличает ее от современных ей натурфилософских систем, именно это делает ее столь передовой для своего времени. Леонардо вполне сознательно не вдается в метафизические спекуляции, так как он в них не верит. „Если ты скажешь, — пишет он, — что те науки, которые возникают и кончаются в нашем уме, — истинны, то с этим согласиться нельзя, и это опровергается по многим основаниям: первое из них то, что в таких умственных рассуждениях не принимает никакого участия опыт, без которого никогда не может быть достоверности". Поэтому Леонардо не советует заниматься „вещами, превосходящими силы человеческого разумения и не могущими быть доказанными на каком-нибудь примере в природе". В его глазах бесплодны и ошибочны те науки, „чье начало, середина, либо конец не проходят через одно из наших пяти чувств". Он смеется над теми, кто старается познать „сущность бога, души и т. п.". Мир представляется ему не метафизической субстанцией, а механически организованным существом, в котором „движение есть причина всякой жизни". Первый толчок к движению исходит от перводвигателя. Только в такой форме приемлет Леонардо гипотезу о боге. „Как удивительна твоя справедливость, о ты, перводвигатель!" (primo motore) — патетически восклицает он. Через „силу — сущность (essentia) духовную" — передается движение от одного предмета к другому. Но это движение Леонардо воспринимает не как диалектическое, а как чисто механическое. Недаром он заявляет: „механика есть рай математических наук", так как „по ее законам происходят все движения одушевленных предметов". В подобном понимании движения Леонардо является типичным механистом, крайне упрощенно воспринимающим одну из сложнейших философских проблем.
Совершенно ясно, что столь трезво мысливший человек, как Леонардо, не мог отвести в своей философии никакого места религии. Уже Вазари наивно замечает: „И таковы были причуды его ума, что, философствуя о явлениях природы, он стремился распознать особые свойства трав, продолжая в то же время наблюдать круговращение неба, бег луны и пути солнца (вследствие всего этого он создал в уме своем еретический  взгляд  на  вещи,  не  согласный ни  с какой  религией, предпочитая, по-видимому, быть философом, а не христианином)". Данная цитата самым недвусмысленным образом свидетельствует о том, что современники Леонардо воспринимали его как позитивно  мыслившего философа, сознательно отошедшего от христианской религии.  Это не помешало, однако, некоторым современным исследователям сделать из Леонардо мистически настроенного пантеиста. Одна немецкая ученая решилась даже утверждать, будто бы Леонардо был предшественником Лютера (sic!), в такой мере вся его деятельность являлась „служением богу". Трудно себе представить более неверное освещение леонардовского образа мышления. Философская система художника, если можно только говорить в применении к его разрозненным, фрагментарным записям о системе, по всему своему существу глубоко враждебна религии. В тех редких случаях, когда Леонардо говорит о боге и религии, речь его полна тонкой иронии либо острого сарказма. „Я послушен тебе, господи, — пишет он, — во-первых, во имя любви, которую я должен, на разумном основании, тебе воздавать, во-вторых, потому, что ты умеешь сокращать и удлинять жизнь людей". Послушанье богу здесь обосновывается долженствованием, а не желанием,  основным  же аргументом в пользу такого послушания служит ссылка на божественное могущество в отношении жизни людей. Более глубоких причин поклонения божеству для Леонардо не существует. О „священном писании" Леонардо высказывается с плохо скрываемой насмешкой: „Увенчанных книг я не касаюсь, так как в  них — высочайшая истина".   Как существование бога, так и существование души для него в высокой степени проблематично. „Если мы сомневаемся в том, что проходит через наши чувства, насколько более сомнительным должно быть существование   вещей, противных чувственному опыту, как, например, бога и души, о которых так много спорят и дискуссируют и в применении к которым всякий раз, как отсутствуют разумные доводы и ясные доказательства, подымают громкие крики — чего не бывает, когда речь идет о вопросах, не подлежащих сомнению". „Определение же сущности души я предоставляю монахам, этим отцам народов, благодаря благодати знающим все тайны". Если Леонардо говорит серьезно о божестве, то это бывает лишь в те моменты, когда его охватывает безграничный восторг перед природой. Но и здесь упоминание божества имеет скорее случайный характер, причем в своей несколько ложной патетике оно явно восходит к влиянию современных Леонардо натурфилософских спекуляций. „Чей ум в состоянии проникнуть в твои тайны,  природа? Чей язык в состоянии их разъяснить? Этого не может сделать никто! Это заставляет душу человека обратиться к созерцанию божества". В большинстве же случаев Леонардо становится на путь открытого глумления над религией, о чем свидетельствуют его „пророчества" — особая форма шутливых загадок. „Горе мне! Что я вижу! Спаситель вновь распят!" (скульптуры). Или: „Во всех концах Европы многочисленное население будет оплакивать смерть одного единственного Человека, умершего на Востоке" (плач в страстную пятницу). Либо такое занятное „пророчество": „Люди будут говорить с людьми, которые ничего не слышат, которые имеют открытые глаза и ничего не видят; они будут к ним обращаться и не получат ответа; они будут испрашивать милости у того, который имеет уши и не слышит; они будут жечь свечи перед тем, кто слеп" (поклонение иконам). И когда со всем этим сопоставляешь произведения Леонардо, типа его луврского Иоанна, являющегося изображением чего угодно, только не святого аскета, питавшегося акридами и диким медом, то основная позитивистическая установка мастера становится совершенно ясной: при его исключительном преклонении перед чувственным опытом он не мог верить и не верил в то, что не воспринималось при посредстве „пяти чувств".
<< Предыдущая - Следующая

< Предыдущая   Следующая >
категория: ЖЗЛ / Лазарев Виктор Никитич

Материалы в искусстве

Техника живописи

Из мира познавательного